Клер прогнала его. Она и не могла поступить иначе. «Не запачкай свою дорогую рубашку», — так она сказала.

А он и в самом деле слишком много думал о рубашке, когда надо было думать о настоящем. Клер не вырывала своих корней, не отрекалась от прошлого, и поэтому всегда полна сил и свежа, как юное деревце. Рядом с ней он показал себя старым поваленным каштаном — окаменевшим, без единого листа, обыкновенным бревном, если говорить честно.

«Не запачкай рубашку», — снова услышал он презрительный голос Клер.

И у нее были все основания его презирать.

Ренье скинул пиджак, расстегнул и снял жилетку, а потом снял рубашку и принялся собирать в нее ягоды — крупные, влажные от росы, глянцевые, как новенькие пуговицы.

Он возвращался в город с промокшими ногами, продрогший, но — счастливый. Невероятно счастливый. Завернутая в батистовую рубашку голубика пачкала ткань, но это было совсем не важно.

Улицы были еще пустынными, и только старый ткач открывал мастерскую, отчаянно зевая. Увидев Ренье, он удивленно вытаращился, а когда Ренье поздоровался с ним и поклонился, машинально поклонился в ответ.

Волнуясь, как мальчишка, Ренье взбежал на крыльцо дома Клер и постучал. Ему никто не открыл, но штора на втором этаже шевельнулась.

— Клер, открой, это я, — позвал он.

Дом хранил мрачное, совсем не сонное молчанье, и Клер не торопилась выходить. Потоптавшись еще сколько-то, Ренье медленно пошел к калитке. Его не желали принимать здесь.

Позади скрипнули дверные засовы, и он быстро оглянулся. Клер стояла на пороге бледная, с распущенными волосами, в домашнем халате, кутаясь в шаль. Лицо у нее было вовсе не заспанным и — удивленным.

— Ренье? — спросила она, словно не веря своим глазам. — Почему ты так рано? И что с твоей рубашкой?.. У тебя пиджак на голое тело…

— Вот, принес голубику для тетушки Мадлен, — сказал Ренье. — У нее ведь сегодня именины.

Любовная косточка

— А?.. — Клер смотрела на него, как на умалишенного. — Какие именины? Ты рубашку испортил… Что все это значит?

— Ты была права, — сказал он серьезно. — Про жирного голубя. Да что там, креветка никогда не станет омаром, и Ренье никогда не будет Реном. И было глупо стыдиться своего имени.

— Постой, постой, — она остановила его жестом. — Пойдем, пересыплем ягоду, она уже дала сок.

Клер отперла двери бушона, нашла сито и миску, и высыпала ягоды.

— Только не говори, что ты помчался за голубикой ради тетушки Мадлен, — проворчала она, зачерпывая воды, чтобы вымыть руки. — И перепачкался при этом до ушей!

— Тетушка — это предлог — признался Ренье, пока Клер поливала ему над тазом. — Пришел наниматься к тебе на работу. Ты возьмешь меня в свой бушон? Су-шефом или поваром?

— Ты смеешься? — он совсем близко увидел ее хорошенькое сердитое лицо — вздернутый нос, серые прозрачные глаза.

— Нет, не смеюсь. Если разрешишь, я останусь навсегда в твоей кухне. И рядом с тобой, — он убрал непослушную прядку, упавшую ей на лоб.

Клер затаилась, как мышка.

— Что за чепуху ты несешь, — сказала она. — Ты — владелец лучшего ресторана в городе, ты выиграл королевское состязание…

— Я мечтаю работать в лучшем бушоне Вьенна, — перебил он ее, — у лучшего шеф-повара. Ты научишь меня этому потрясающему приему? Соленой карамели? Она великолепна. Это лучшее блюдо, что мне когда-либо приходилось пробовать.

— Но я проиграла…

— Ты выиграла, — сказал он. — А я снова оказался неправ. Придумать новое блюдо вот так, на ходу, когда поджимает время, и обстоятельства против тебя — это высшее мастерство, Клер, и… прости, но я сейчас тебя поцелую.

На этот раз она не сопротивлялась, и Ренье целовал ее все жарче и жарче. Только что он бродил, продрогнув, по берегу озера, в холодном тумане, и вот уже весь горит, а виной всему — курносая повариха, горячая, как котелок с касуле, и задиристая, как маленький перец-чили.

— Подожди, — она уперлась ладонями ему в грудь и глубоко вздохнула, закрывая глаза. — Дай передохнуть, Ренье… У меня от всего этого голова кругом…

Но из объятий она не вырвалась, и даже обняла его сама, легко поглаживая плечи:

— Мне кажется, я сплю и вижу какой-то диковинный сон. Только что мне послышалось, что ты говорил про работу в дедушкином бушоне…

— В твоем бушоне, Клер, — поправил ее Ренье.

— Но это очень опрометчивый шаг, — она посмотрела на него почти с ужасом. — Ты разрушишь свою карьеру!.. «Пища богов» — уникальный ресторан… Ты был прав, нельзя готовить все время по старым рецептам… Надо меняться, — она волновалась все больше и больше, и даже начала заикаться. — Н-надо меняться, привносить в готовку что-то оригинальное, иначе она зачахнет, как любовь без привкуса новизны…

— А по мне, так любовь должны быть одна и неизменна, — прервал ее Ренье. — Я вот увидел тебя и понял — парень, ты пропал. И это навсегда. Я уверен в этом, Клерити.

— Как же Агнес?.. — прошептала она

— Агнес пообещала, что я не получу ни одного луидора, если уйду, — усмехнулся Ренье. — И это она строила козни против тебя и твоего бушона. Я подумал и решил, что не хочу иметь ничего общего ни с «Пищей богов», ни с мадемуазель Форсетти и ее папашей. Так что сейчас у меня ни гроша в кармане, и я в поисках работы. Пришел предложиться тебе. Ты меня примешь?

— Н-на работу?..

Он снова поцеловал ее, и Клер ответила на поцелуй с особой пылкостью. Но потом отстранилась — румяная, смущенная. Приглаживала волосы и поправляла сползшую шаль, и что-то бормотала, пряча глаза.

— Эй, — Ренье привлек ее к себе. — Только не говори, что повара тебе сейчас не нужны.

Она замотала головой, и он разобрал что-то про эклеры.

— Тетушка Мадлен не останется без подарка, — заверил он. — Сейчас мы сделаем самые прекрасные пирожные по старинному рецепту папаши Лефера. Ты будешь командовать, а я — исполнять. Только предлагаю добавить в шоколадную глазурь сыворотку — от этого она станет блестящая, как зеркало, и…

— Подожди, — она прижала кончики пальцев к его губам, делая знак молчать. — Я должна кое-что тебе рассказать…

— Ты пугаешь, Клер.

— Нет, это не страшно, — отчего-то она краснела и бледнела, и никак не могла собраться с духом. — Видишь ли… Ты сказал, что тебя зовут Ренье…

— Это что-то меняет?

— Не перебивай! — она сделала строгие глаза. — На самом деле, я — вовсе не Клер. Родители назвали меня, как захотел дедушка…

Ренье ждал, не понимая, что за тайну она собирается открыть.

— Дедуля назвал меня Леклер, — выдохнула она. — Вот. Леклер. В честь пирожного.[1] А брата зовут Жюльен. Дедушка был большой оригинал. Мы скрывали это ото всех, потому что это смешно — зваться, как пирожное или овощная нарезка…[2] Но ты сказал, что нечего стыдиться своего имени, и вот… я призналась…

— Леклер, — повторил Ренье, словно пробуя ее имя на вкус. — Имя такое же красивое, как и ты. И ты такая же сладкая и нежная, как «любовная косточка» с голубикой…

— Остановись! — заволновалась Клер, уже предполагая, что последует за этим признанием. — Вообще-то, это ужасно неприлично, что я нахожусь с тобой вот так, наедине, я даже не одета, если ты заметил…

— Заметил, — он улыбнулся и прижал ее к себе покрепче.

— Но, Ренье, — жалобно запротестовала она, даже не пытаясь освободиться, — а как же моя репутация…

— Мы ее спасем, — пообещал он. — Если ты не возражаешь, давай подадим завтра заявление в мэрию? Я хотел бы быть с тобой рядом не только в кухне.

На этот раз они целовались так самозабвенно, что не заметили, как дверь бушона тихо закрылась. Клер очнулась только тогда, когда запахло дымом.

— Что это?! — она отстранилась от Ренье. — Ты чувствуешь? Дым… Где-то пожар!

[1] Леклер — элер (фр.)

[2] Жюльен — способ нарезки овощей во французской кухне

Борьба за любовь

От двери уже доносилось опасное потрескивание, а на стеклах маленького окошка плясали оранжевые отблески пламени.